Стихотворения

Затонувшие корабли все равно возвращаются в гавань, это море дает им шанс повидать напоследок берег, и тогда, наплевав на все из законов, рутинных правил, моряки навещают тех, кто молился, кто ждал, кто верил, что однажды они вернутся и отдернут дырявый полог, и, детей подхватив на руки, наконец-то остаться смогут. От невыплаканных слез чуть заметно защиплет горло. Из ушедших однажды море возвращает живых немного. Потому-то на горизонте или даже почти у пирса на закате или рассвете часто видят родные судна, а потом они исчезают. В голове бьются роем мысли, и собрать все их воедино уж, пожалуй, чрезмерно трудно. Море часто бывает злобным, с ним немногим дано тягаться, и порывы стихии могут за секунды все уничтожить, но ушедшим дается шанс возвратиться и попрощаться. Море рвет и бушует, только если нужно — оно поможет. руки на штурвале

орхидеи в руках твоих  мёртвые, как ножи.  и тепло блеклых слов бьёт по венам, сгущает  кровь. мы оставили души над пропастью да во ржи, в тихом омуте фраз, недосказанных той весной. мы оставили всё там: обиды и даже ложь. нам с тобой ещё "-надцать", бежали куда-то вдаль. я иду по траве, ты за руку меня берёшь, ветер шепчет на ухо: "держи и не отпускай". я держала и шла. а над пропастью хорошо. говорят, там, на дне, зацветает всегда полынь. на краю всей планеты, где пахнет тобою рожь, закрывая глаза, я шептала ветрам: "аминь". а тогда стало больно. ты - кубик хрустальный льда, и твой голос простужен. мы сбились опять с пути. если ходят ещё к этой пропасти поезда, я отдам свою жизнь, чтобы снова тебя найти. H|H

Ужасного зверя ловили арканом и сталью.  У зверя нет имени, сердца. Ни дома, ни стаи.  Зверь злобно рычал на охотников, клацал клыками.  Запутавшись в сети, он бился об острые камни. Его волокли через реку, поля и деревья К прекрасной, заботливой доброй своей королеве. Приказ королевы: «Омойте от будничной грязи. Глубокие раны его обработайте мазью» А вечером мягкой походкой в изящных балетках Она подошла к той зловещей серебряной клетке. И, выпустив зверя, дворецкий изрек деловито: «Моя королева, приятного Вам аппетита» ©  Саша Бесt

видел сквозь все бесконечные маски твоё лицо. знаешь, ты вовсе не чудище, просто ещё птенцом выпал из дома-гнезда, потерялся в том мире весь, каждый, казалось, при встрече хотел напугать и съесть. ты - такой маленький кроха, а мир был таким большим.  больше не страшно, никто не достанет твоей души - вырос, покрылся чешуйчатой кожей - "меня не тронь".  но ощущаю прекрасное сердце сквозь эту бронь. solnce

Прорастать сквозь тебя узорами снежно колкого серебра, обжигая запястья холодом древней магии темной ночи. Три Вселенных назад - но помнишь ли? - я пыталась тебя украсть у Принцессы, чей взгляд пронзающий так безмерно похож на волчий.   Я училась сплетать заклятия, лунный свет обращая в золото. Кровью руны чертила древние на следах от твоих шагов. И весь мир, веселясь и гневаясь, все, что было и будет создано, положить хотела к ногам твоим - беспредельность моих даров.  Три Вселенных назад - три мгновения - ты пришел в мой дом ночью зимнею, когда темный свод неба тучами прячет лунный прозрачный свет. Ты достал верный меч серебряный. Ты нарек меня: "Одержимая". Ты вонзил его в сердце девичье, навсегда оставляя след.  Вытекала кровь соком ягодным, забирая и память, и прошлое, на полу рисуя картинами поцелуев твои следы. Пусть я ведьмой была не слабою, пусть не светлою, не хорошею, только все же меня, нелюбимый мой, такой темною сделал ты.  Три...

Ветру в твоих руках, вестнику катастроф, я отдаю слова и шелуху от слов – чувства, которых нет, радужный лепесток, трещины на земле, выбитой из-под ног. То, что отдал мне ты, я отдаю огню – выплески черноты, внутреннюю войну, опухоль, талисман, кварц и сушёный хмель, зёрна любви и зла, умершие в огне. Дышащий океан, ровный далёкий гул. Это кино о нас – двое на берегу. Это прямой эфир, боги внимают нам. Мы произносим "мир" – и наступает тьма. Кирияра

Догорают древесные смолы, шелка шуршат: до чего господарева чашница хороша, даже с этим изломом неправильных диких черт, что за скульптор тебя мне вылепил и зачем? Утыкаясь в твои ладони, я тих и зол, от широких запястий до шеи летит узор, и пластинки зрачков обтекает гречишный мёд — я смотрю на тебя, и клокочет в висках — «моё».  В рыхлой пригоршне сказок — далёкое колдовство, говоришь про глубины лазоревых южных вод, в них чудовища тянут на дно к себе корабли, лучше лги о чудовищах, не о своей любви. Обвивает нескладный твой стан терпкий сладкий дым, если кто-то меня и предаст, это будешь ты, остаётся до этого нам с тобой пара лет, и пока я, забывшись, дремлю у твоих колен. яна лехчина́

Твои волосы пахнут морем.  В них зарыться бы, жить прибоем, от рассветов и до закатов рассыпаться бы на раскаты громовые, вскипая в выси рыком грозным тигрово-рысьим, я хотел бы - ужасно сильно - быть прекраснейшим из посыльных, чтоб ждала меня у окна ты, я пришел бы потом, заплата на заплате, большая сумка, а улыбка - мне плата. "Глупый" - говоришь ты, смеёшься звонко. Ты душа моя, птичка, только мне придётся опять теряться, забывать про тебя и танцы, мне приходится вечно спорить между звёздами и покоем, выбирать - или ты, иль вечность, и на руку садится кречет, весь пестрящий межзвездным светом. Мир прекрасен тот, но при этом ты глядишь на меня так ясно и так жалобно. Мне опасно оставаться здесь, в этом мире, ты же знаешь, я не всесилен, я здесь таю, ты чуешь, таю, как птенец, потерявший стаю, как под солнцем горячим - лёд. Меня мир мой давно уж ждёт, но всему есть и свой предел, я люблю тебя, но в воде, в небесах и в холодном бризе ощущаю призыв. Нанизан на миры, как на...

У кого-то внутри труха и седая моль, У кого-то яркие махаоны или колибри. У меня между ребрами вьется пчелиный рой, И гудит, и шумит, и жалит больно, до крика. На гречишных грешных полях я дышу пыльцой, Возле липы цветущей часами хожу по кругу. Потому что внутри кипит и множится рой, Я привыкла к нему, мы не сможем жить друг без друга. Ты не слышал гула, когда обнимал меня? Не заметил, что у поцелуев был привкус меда? Или думаешь, у меня под ребром броня, И легко дается эта шутка природы? Ты не знаешь, как плохо, когда ты молчишь в ответ. Вместе с жалом уходит жизнь - так всегда у пчел. Я звоню тебе. Говорю - это я, привет! И внутри Мучительно Гибельно Горячо.  Ольга Лишина

Я тебя целовал, словно это последний обряд, Перед тем как пойти и безвкусно, геройски погибнуть. Ты глядела мне в след, а потом, как они говорят, Жутко скалила зубы, вонзая в сутулую спину Где-то сотню дробин ядовитых, неискренних слов. Оседала роса на примятых ботинками травах. Я ушёл умирать, я ко многому был не готов, А людская молва, будто жадная, яркая лава, Поглотила и стёрла всю нашу худую любовь, Нам оставив всего лишь пустые и злые обиды. Где-то сотня дробин ядовитых, неискренних слов, Отравила меня и, заполнив собой каждый выдох, Как жужжащая туча вернулась, конечно к тебе, И лазурь незабудок окрасилась тёмною кровью. Все дорожки от слёз - колеи для случившихся бед, Все раздоры с того, что другим не подходим по крою. Так не сходятся, мнутся намётанные края, А неверные швы выдираются с мясом и криком. Будто жуткий кошмар, - "Не моя, не моя, не моя". Вместе мы были чем-то. Теперь же - пусты и безлики. Кто из нас это начал, и кто же во всём виноват? Как же нам...

Под щербатой луной к нам явился в село чужак,  И увёл за собой, чтоб никто меня не нашёл.  Он вплетал прямо в косы алый дурманный мак,  Он лелеял меня, одевая в тончайший шёлк.  Только снились ночами моя молодая мать, И отцовская кузня, заливистый звон клинков. А в походке чужого мне чудилась вражья стать, Да голодное пламя в глубинах его зрачков. От макова цвета жизнь превращалась в бред, А чужак умолял: "Полюби меня и утешь!", Он дарил мне лазоревы яхонты в серебре, Я же прятала нож в скользком шёлке своих одежд. Если пальцы сжимали холодную рукоять, На короткое время прочь отступал дурман. Но задумал чужак, чтоб женою меня назвать, Обвенчаться в степи, где изгрызли ветра курган. Он три дни и три ночи заклинал тот могильный холм, На четвёртую ночь из земли выходил мертвец. Он вещал мертвецу: "Я невесту привёл в твой дом, Так под жёлтой луной пожени меня с ней, отец". Совершился обряд, сквозь туманную дурноту, И костлявые руки сдавили чело венцом. Я тогда поняла, ...

вспоминай как я пахну  медленная как черепаха взмокшая от ночного страха  в кошельке двадцать две иконки  между пальцами перепонки  только плавать я не мастак ночью вскидываюсь крича "на старт" и бегу куда-то голову очертя очевидно к своим чертям я не рыба не птица но и не девица про меня говорят "никуда не денется" я лечусь спиртованой валерьяной и считаюсь нехилой ямой ты меня гладишь по жёсткому сену волос говоришь ну чего тебе опять не спалось снова не видела под собою дна? снова думала что ни на что не годна? снова слабла и чувствовала туман? или слишком громко капал открытый кран? не забудь как я к тебе жалась вызывая то похоть то жалость изучая книги Павича как точный маршрут понимая что никогда так не напишу вспоминай как меня морозило как просила тебя отвези на озеро и в Москве у метро и в Питере до сих пор не ведаю, как ты вытерпел мы всю зиму друг друга грели и в марте бросили только я без тебя замёрзну и в Феодосии если ветер усилится я тут совсем ослаб...

In the days when a man  would hold a swarm of words  inside his belly, nestled  against his spleen, singing.  In the days of night riders when life tongued a reed till blues & sorrow song called out of the deep night: Another man done gone. Another man done gone. In the days when one could lose oneself all up inside love that way, & then moan on the bone till the gods cried out in someone’s sleep. Today, already I’ve seen three dark-skinned men discussing the weather with demons & angels, gazing up at the clouds & squinting down into iron grates along the fast streets of luminous encounters. I double-check my reflection in plate glass & wonder, Am I passing another Lucky Thompson or Marion Brown cornered by a blue dementia, another dark-skinned man who woke up dreaming one morning & then walked out of himself dreaming? Did this one dare to step on a crack in the sidewalk, to turn a midnight corner & never come back whole, or did he try ...

Как мне справил отец калинову колыбель, Как мне вышила мать алой ниткою оберег, Добрая нянюшка выткала мне постель, Мягче, чем пух и белее, чем первый снег. А под голову мне положили железный нож - Чтоб всякая нечисть не касалась моих ланит. Только все знают - коли за мной придёшь, Ни меч, ни святой от тебя уж не охранит. Росла в терему - как за пазухой божества, Нянюшка пела, цветы вышивала мать. Ночью шепталась за ставнем у нас молва - "Хочет богинка дочку у них забрать". Вили венок мне - вербена и зверобой, Красной тесьмой украшали высокий лоб. Только все знают - коли придёшь за мной, Сгину в узорах диких, дремучих троп. Как молился отец, причитала, рыдая мать, Когда мне открыли - чужая им, не родня. Воет богинка, хочет своё забрать - Из гиблого леса в дом принесли меня. Колыбелька калинова скоро сгорит в огне, А в груди пробудится тёмный, жестокий зверь. Вечером майским нечисть пришла ко мне - Мати моя, подожди, я открою дверь. ©  Veda Heather | Веда Вереск * Богинка — ж...

от тех нас остались тени голубиных оттенков, от тех нас осталось техно абразивных застенков. здесь кончатся даже формы ископаемой ночи. я мог бы залить всё чёрным: ни фортнайта без строчки. ****** ты сдуваешь алмазную пыль с поверхности озера в твоём аллегорически негранёном стакане, губы приоткрываются, и эмаль на твоих зубах блестит как сверхновая; свет её, не мигая, прошил парсеки обозначенной мною тьмы, раздвинув границы до прокуренных стен с лоскутами окаменевшей краски, и взрыву её шуметь в моей голове до начала времён (я так и не понял, обратным ли был отсчёт), даже если космос явил нам себя молчаливым. Serёja Sin

природа тебя наградила глазами цвета кедровой хвои,  бёдер излучиной, мёдом волос. теперь  каждый, кто видит тебя, ополоумевшим волком взвоет,  как на луну, осветившую гладь степей.  дорогая, ты только не плачь. я куплю тебе новые туфли, чтобы ты могла танцевать под пылящуюся радиолу. моё сердце стучит, потому что внутри оно полое, как пластмассовая игрушка. поиграем в войну? колонна из люстр в доме напротив потухла, к ночи город их всех окончательно передушит. ладонями штор закрываю лицо окна. покурить - к плите. люди как струны - фальшивят под тяжестью своих мёртвых тел. внутренний рыцарь веры за право быть разъярённо бьётся. разум - всего лишь фальшивящая струна, дребезжит, срываясь на тонкий визг. вся любовь твоя - каменный обелиск, в котором сотни замыленных темнотой глаз отыскали бы солнце. я один не вижу здесь  Иоанна Пропад

What thoughts I have of you tonight, Walt Whitman, for I  walked down the streets under the trees with a  headache self-conscious looking at the full moon.  In my hungry fatigue, and shopping for images, I went  into the neon fruit supermarket, dreaming of your  enumerations! What peaches and what penumbras! Whole families shopping at night! Aisles full of husbands! Wives in the avocados, babies in the tomatoes! - and you, Garcia Lorca, what were you doing down by the watermelons? I saw you, Walt Whitman, childless, lonely old grubber, poking among the meats in the refrigerator and eyeing the grocery boys. I heard you asking questions of each: Who killed the pork chops? What price bananas? Are you my Angel? I wandered in and out of the brilliant stacks of cans following you, and followed in my imagination by the store detective. We strode down the open corridors together in our solitary fancy tasting artichokes, possessing every frozen delicacy, and never passi...

Истина не в вине. Она в винограде. Самое красивое море —  в Калининграде.  Самые вкусные яблоки — ворованные. Из детства. От сердечных недугов — коньяк — самое лучшее средство.  Я люблю каштаны и запах сырой ольхи. В мире нет несговорчивых женщин. Но есть плохие стихи. Лучшие свои тексты я написал бухим. И круги у меня под глазами, как у солиста Him. Но когда я смотрю на тебя, тотчас становлюсь глухим. Мама читала мне сказку про тилибом-тилибом. Покупала замазку, клей, ножницы и альбом. Говорила: с начала времён бог ставит вопрос ребром. Не спеши об закрытые двери тереться лбом. Это хуже чем стать соляным столбом. Я не поэт. Я — агент языка. Поэты умирают от потустороннего сквозняка. Иногда от пули и винопития. Агенты работают под прикрытием. Видишь в небе закатном поэтов летит косяк? Их выдувает потусторонний сквозняк. То, что предвечно, вернёт себе авторские права. стерпит слово бумага, сгорит, прорастет трава. Это ясно как альбом группы "Касты", как дважды два. Что ...

Металлически пахнет воздух – раздев простор. Не итог, но уже предчувствие с ходом – встык. Подтверждение Фауста множит – ich bien восторг, Выбор Мастера – отражённые в нём цветы. Между встреч и утрат – значение, что влечёт. Ты со мной никогда навсегда никогда навсегда. Как тебя величать? День неистов и не свечён, Я смотрю, как асфальт по краям вспять реке течёт. Весь со мной говорит, а показывает – вода. Выбивает спичку из рук дождь, как репетитор; Братья-то о крови всё, да о силе Норовят. Поглядишь легко, и кивнёшь в пути, Где у них, у каждого, от меня по сыну. Алена Щербакова

как полынный дождь срывается с облаков  как земля принимает зимы милосердный дар  так горчит на губах необсохшее молоко  и течет по лицу дейтериевая вода  как закрылось небо от нас на седьмой замок покатилась звезда, упала на дно реки и теперь от горечи каждый второй замолк каждый третий не дотянул до конца строки нынче самое время миловать и прощать miserere mei, нанеси мне второй удар чтобы ангел снял со лба моего печать и сомкнулась вода в полынье, надо мной вода. Марья Куприянова

O, from what power hast thou this powerful might With insufficiency my heart to sway? To make me give the lie to my true sight, And swear that brightness doth not grace the day? Whence hast thou this becoming of things ill, That in the very refuse of thy deeds There is such strength and warrantize of skill That, in my mind, thy worst all best exceeds? Who taught thee how to make me love thee more The more I hear and see just cause of hate? O, though I love what others do abhor, With others thou shouldst not abhor my state: If thy unworthiness raised love in me, More worthy I to be beloved of thee. Шекспир

  Мы воевали друг с другом несколько лет и зим,   В спальне рвались снаряды, на кухне клубился дым,  Мы мастерили бомбы из желчи и глупых слов,  Звенело стекло и посуда, в окопах чернела кровь.  Мы плакали и курили, когда замолкал обстрел, И к нам приходили гости, и чайник опять кипел. Но беды неслись по кругу: измена, вино, скандал. И в огненном танке быта никто уже не дышал. На наших вещах и фото - столетняя пыль и прах. Никто никому не пишет, но снится в кошмарных снах. Солнце штурмует квартиры, пытаясь кого-то спасти. Никто никому не пишет единственного "прости". © Пола / Полина Шибеева

I. И мелькает пятнами сонная Сарагоса, Виноградными бликами по реке. Так листья сходят траекториями сброса - финт, разворот, пике. За соседним столом - если не хочешь пьяного матроса, пусть хоть веселый рыцарь с золотом в руке. Танцуй ему, святая Сарагоса - финт, разворот, пике. И чем громче танец, тем тише крысы в телах теней протачивают брешь к зерну пшеницы и крупинкам риса, хрустящим будто льдинки в ноябре. Со взглядами-христовыми гвоздями, с глазами в цвет алтарных риз - смешной, нелепый падре, в этой яме мы те же крысы, ищущие рис. А впрочем. Бог все равно появляется в редком кадре - оглушенный, тихий, почти немой. Падре, станцуй со мной танго, падре. Танцуй со мной. II. У донны Анны за паучьей вуалью не видно глаз, она только что с парохода - адьос, Гватемала, адьос, Сантьяго, Мехико, Каракас. На вопросы о смерти мужа, разбитом сердце (таких немало) она отвечает, что после шестидесяти сердце, будто сухой грильяж  с миндалем, а единственное, что у нее л...

смерть сидит в прокуренном кабинете говорит мне: - милая леди,  вам чего подать. вот шампанское, вот святая вода, чем отпразднуем ваш приход? у неё пустые зияющие глазницы и беззубый рот. - почему, - говорю, - поэты стреляют в сердце? почему не бывает наоборот: почему тривиальные музы рожают деток, поедают курицу, хлещут ром. а потом всей семьёй уезжают летом на курорт. смерть задорно цокнет, картинка гаснет. - на развес не торгуют бедой и счастьем, потому что кому-то любовь, а кому-то водка, хорошо, если к ней лимон. и никто не знает увы, от чего так, только Бог, но а есть ли он. - почему, - говорю ей, - Володе-щенику сердце лихо стоптали в лапоть, и всю жизнь он просил прощения, что гиганты умеют плакать. почему Иосиф через туманы, пересчитывал у себя в Энн-Арборе мартобри. почему даже в рифму запаянная рана всё равно горит. смерть заносит кривую лапу, грустно щурится, говорит: - а на небе Володеньке ноги целуют ангелы. но ни разу мы там не видели Лилю Брик (с)  ананасова ...

Этой зимой воздух жжется, как кислота, время течет по горлышку, как кисель.  Я, не поверишь, снова учусь летать - ветер под сердцем, искры на полосе  Взлетной; за это чудо - спасибо всем, кто эти дыры на крыльях моих латал.  Были слова, а теперь ледяная взвесь, были огни, а теперь только стылый дым,  Чувствуешь запах? А знаешь, что раньше здесь был чей-то дом? Не хватило ему воды.  Господи, упаси же нас от беды, Господи, хоть чего-нибудь даждь нам днесь. Только не дай нам больше проснуться тут, вместе, неловко пристроив руку под головой. Ну неужели неясно, что mein Herz tut mir weh, да так болит, что хоть вой, Ангелы хмурятся, нас берут под конвой, попрощаться дадут да вовсе и уведут. Чтобы реальность не рвали на лоскуты, лишнего не придумали, не сплели. Боженька, разве же не милосерден ты? Так покажи мне дорогу на край земли. Только не дай упрятать меня в редут. Там ведь за мной придут. Там ведь придут, предложат заполнить бланк, чтоб я отдал им этот ненуж...

На окраинах города вечер оглушает тебя тишиной,  прорастает в тебя тенями и ослепляет фарами;  я не знаю, что будет тому виной,  что мы никогда, никогда не случимся старыми.  Будем слушать новые музыки, удивляться каждому дню,  не привыкнем разговаривать назидательным тоном.  Говорить: «Я люблю тебя», ибо каждым таким люблю  Бог проверяет нас особенным камертоном.  Я из тех, у кого есть голос и нам предстоит звучать,  создавать из хаоса увлекательные мотивы;  тяжело, моё солнце, я знаю, — всегда тяжело начать,  если не чувствуешь перспективы.  Просто пой — всем на радость или на зло —  избегая схем и чужих воинствующих политик;  чтоб однажды успех твой на «повезло»  смог списать безвестный озлобленный критик. Алекс Микеров

Морозный воздух да вымершие деревни,  иди своею дорогой, с нее не сворачивай.  Черным на сером проступают вокруг деревья,  голос у них под ветром глухой и вкрадчивый.  Ноябрь - это время отправляться во внутреннюю Россию, по земле, от травы очищенной, оголенной, дойду, дойду и не обессилю под созвездием Скорпиона. Осень была легка, улыбалась тебе, вальсировала, а потом затянула на черный безвыходный остров. Ноябрь - это время любить одиноко и остро, в плащ закутавшись для тепла, беспредметно, расфокусированно. Любить всех тех, о ком давно не вспоминал и не думал, кого увидел впервые, пришел ноябрь - и ветром холодным сдунул пыль от обид. Остались запахи дымовые от горящих костров, опавших листьев, земли обнаженной, остался воздух - морозен и кристально прозрачен. Иди, оставляя лишнее нищим и прокаженным, туда, куда не дошел бы живым и зрячим. © Лемерт /Анна Долгарева/

«Роберт, ответьте,  Я очень скучаю, Роберт,» – Кнопка звонка изумрудом во тьме мерцает.  «Мир в ноябре состоит из одних надгробий, Я всю неделю беседовал с мертвецами.  Здесь очень холодно. Свитер совсем не греет. Кажется, город всецело отдался коме», – Я прижимаюсь коленками к батарее И раз за разом опять набираю номер. «Боб, приезжайте. Напьёмся в ближайшем баре. Я обещаю, что вечер пройдёт прилично: Будем сидеть на заплёванном тротуаре И безуспешно искать по карманам спички. Роберт, пожалуйста. Мне очень нужно слышать: «Друг, все в порядке, ко вторнику буду дома». Звуки гудков с каждым разом слабей и тише – Здесь пустота разрастается гематомой. Больше не холодно. Только темно и душно. Бьётся по стенам дрожащая тень плафона. Я просыпаюсь, зубами зажав подушку, В белой палате без окон и телефона. Листомиров.

Emerging from the comfortable slumber,  We face a difficult and unexpected choice:  To hear the hive’s never-ending grumble Or step away and hear your quiet voice. We left anxiety in life that’s long forgotten And to remember is unbearable at least. To “be alive” has been you constant motto, The sight of smile is surely one to miss. So we decide to come a little forward, And hope that you will bring us back to life. It’s possible to cross the final border Just once again, and leave the native hive. I trust you more than I could trust the nest. I finally allow myself to rest. Рэй Фейра 

Здравствуй, ветер. Я наслушался мелодрам, наслушался – потому что не смог оторвать взгляда от твоих иссохших рук. Ты был мне защитник и друг, а теперь я краду твои песни  И прикладываю их к губам.  Здравствуй, ветер. Мне так не хватало тебя в этом пыльном замке. Дождь что-то шептал, слепо бился в окно морзянкой, но я разучился читать твое имя в нем. Мы будем вдвоем, но тебе ли считать до двух? Я звал тебя в мыслях, отчаясь дозваться вслух, я думал – ты глух. Но ты снова нашел мой дом. Здравствуй, ветер. Раз так, то твоей отдаюсь я воле, и шпагой, и честью, и всем, чем еще могу. Мне кажется, я давно безнадежно болен, и поздно бежать – видишь, замок уже в снегу, по самые башни усыпан – холодным, острым, а двери и ставни надежно сковало льдом. Что будет потом, когда с неба сорвутся звезды, а мир повернет к весне? Мы умрем – и просто Растаем, как этот снег?.. Здравствуй, ветер. Я все же решил, что достаточно с нас потерь: я встречусь с тобою снова. Я даже готов теперь Сбежать ...

Замер аккорд гитары,  Эхо на сердце пожаром,  Манит куплет тот старый,  И не развеяны чары ...  Робкий дуэт с годами Не потерял созвучия, Прошлого бродим следами, Не упуская случай... Прошлое так условно, Мы переходим грани, Можно даже дословно Вспомнить, что сказано нами, Замер аккорд гитары, Ночь розовела рассветом, Мы на вопрос тот старый, Вновь не нашли ответа... ©  Юлия Диалектова